М.И. Одинцов

 

Католики и католическая церковь в России  в 1914 — 1920 гг.

 

В соответствии с Основными  законами Российской империи «первенствующей» и «господствующей» религией в России объявлялась «христианская православная кафолическая восточного исповедания». Государственной церковью признавалась Российская православная церковь, главой которой являлся российский император. Взаимоотношения между Российским государством и Церковью, глубоко пронизанные началами византинизма с его идеологией  симфонии (союза), были закреплены в специальной главе Основных законов — «О вере».

Система церковного управления строилась на совмещении власти иерархии и светских бюрократов. Обер-прокурор Святейшего Синода непосредственно назначался императором и имел неограниченные возможности влиять на высшие церковные структуры и по существу определял политику государства в отношении Православной церкви. Используя церковно-административные структуры в своих политико-идеологических целях, государство в ответ создавало для Церкви условия наибольшего благоприятствования, поддерживая ее материально и морально. В правовом отношении интересы Православной церкви были защищены более чем тысячью статей в Своде законов Российской империи. Господствующее положение Российской православной церкви выражалось не только в особом характере ее управления, но и в ряде имевшихся у нее и православного духовенства привилегий, льгот и преимуществ.

Формально российское законодательство признавало за подданными императора право исповедовать и иные, неправославные, религии. В 44-й статье главы «О вере»  Основных законов говорилось: «Все не принадлежащие к господствующей Церкви подданные Российского  государства,  природные и в подданство принятые,  также иностранцы, состоящие в Российской службе, или временно в России пребывающие, пользуются каждый повсеместно свободным отправлением их веры и богослужения по обрядам оной».[1]

Однако в действительности все обстояло по-другому. Православно-христианское российское государство лишь «терпело» наличие неправославных вер и церквей, и в рамках политики веротерпимости по-разному проявляло свое отношение к ним. Христианские исповедания — Римско-католическая и Армяно-григорианская церкви, протестантские секты (меннониты и баптисты) имели некоторые незначительные преимущества перед нехристианскими (иноверными) исповеданиями, к которым отнесены были: иудаизм, мусульманство, буддизм и язычество. Деятельность всех иных исповеданий была запрещена. Не признавалось государством и вневероисповедное состояние своих подданных.

Организационные структуры и порядок управления, а также иные стороны деятельности «терпимых» религий регулировались Уставом духовных дел иностранных исповеданий. Контроль за исполнением его положений возлагался на Департамент духовных дел иностранных исповеданий Министерства внутренних дел. Департамент увольнял и назначал духовных лиц, разрешал командировки и отпуска духовенства, ведал выплатой содержания духовенству и выдачей средств государственного казначейства, учреждал приходы и давал разрешения на строительство культовых зданий и покупку недвижимости для нужд религиозных общин, контролировал деятельность духовных учреждений и монастырей.

Иными словами, «терпимые» религии находились в жесткой зависимости от государства. Если в обеих столицах России еще сохранялась видимость законности и порядка в отношении к ним, то на местах царил  произвол и административный диктат. Размышляя об этом, видный российский юрист М. Рейснер писал: «Магометане, язычники, католики и сектанты считаются православными и судятся за отпадение от православия. Издаются законы некоторой терпимости раскольников и сектантов, и полиция отменяет их собственной своей властью. Священники доносят и шпионят, преследуют еретиков именем Христа, предают своих ближних на мучение и казни. С курией заключаются международные договоры и не исполняются. Миллионы мусульман совершенно лишаются какой бы то ни было законодательной защиты предаются в жертву безграничному усмотрению местных властей. Что это такое? Как все это возможно в благоустроенном государстве? Где мы? В культурной европейской стране или в Центральной Азии? В христианском государстве или среди орд Магомета? Полицейская сила, действующая помимо всяких твердых норм и правил, топчущая ногами законы страны, решающая важнейшие вопросы жизни многомиллионного народа по формуле: хочу —  казню, хочу — милую».[2]

Неожиданное свидетельство тому, в каком положении находилась Католическая церковь в Российской империи в этот период времени, мы обнаруживаем  в переписке народного комиссара иностранных дел СССР Г.В. Чичерина. В 1924 г., в период интенсивных переговоров об урегулировании    советско-ватиканских    отношений,    в    письме    председателю Антирелигиозной комиссии при ЦК РКП(б) Е.М. Ярославскому нарком так характеризовал положение католиков в Западном крае в царское время: «Даже разрешенные генерал-губернаторской властью разъезды епископа в епархии обставлены всевозможными отягчительными условиями. Епископ уведомляет о дате своей поездки, причем исправники лично сопровождают епископов «для предупреждения всяких недоразумений»… Члены полиции при этом во все вмешиваются, воспрещают выносить при встрече епископа хоругви на паперть,  приказывают снимать арки из живых цветов, воспрещают посыпать цветами епископский путь, приказывают выдергивать елочки вдоль того же пути… За деятельностью католического священника в Западном крае установлен бдительный полицейский надзор. Ксендзы штрафуются за самовольную отлучку в  другие  приходы,   за  произнесенные  проповеди  собственного  сочинения  без предварительного  одобрения  цензуры,  за  сборы  денег  на  предметы,  неизвестные местному начальству,  за необъявление о высокоторжественных днях,  за совершение крестных  ходов  в  костельной  ограде  в  дни,  не  означенные  в  особой  табели, составленной губернатором и утвержденной генерал-губернатором. …  Ксендзы  обязывались  сообщать  народу  о  воспрещении  петь  при погребении  покойников  духовные  песни  на  польском  языке.  Приводятся  случаи оштрафования ксендза за то,  что,  будучи приглашен похоронить покойника,  ксендз приходил к дому покойника в облачении с преднесением деревянного креста. Имеются примеры оштрафования ксендза за то, что он разрешил покрасить крышу костела без разрешения  властей.  По  всевозможным  поводам  происходили  закрытия  костелов, например, на основании того, что будто бы их количество в какой-либо местности превышало  потребности  населения.   Значительная  часть  преследований,   которым подвергалось  католическое  вероучение,  было  связано  с  народным  образованием и школьным делом».[3]

В начале XX века население  Российской империи,  традиционно исповедовавшее католицизм, проживало на территории Царства Польского, в Прибалтике, в Белоруссии и на Украине, хотя насчитывалось и некоторое число католиков в центральных губерниях России. Крупные католические общины действовали, к примеру, в Санкт-Петербурге и в Москве.   Всего действовали более пяти тысяч костелов и каплиц, в которых служило более четырех тысяч священников. Имелись восемь мужских и шестнадцать женских католических монастырей, где проживало свыше 700 монашествующих. В церковно-административном отношении католики разделены были на 12 диоцезий, семь из которых охватывали  территорию  Царства  Польского.   Общее  число  лиц     католического вероисповедания насчитывало более 10,5 миллионов человек.

В  числе  основополагающих  принципов  отношения  российской  власти  к  Римско-католической церкви на территории  России можно выделить:    личная религиозная свобода для иностранцев-католиков при условии их полной политической лояльности; дозволение, при существенном ограничении, деятельности католического духовенства в границах  этнических  территорий;   полный запрет  прозелитической  деятельности  среди славянского населения и иных народов и народностей, традиционно не исповедовавших католицизм.

 Сложными оставались отношения России с Ватиканом.  Зачастую многие положения конкордата  царским  правительством  не  исполнялись. Связи  Римской  курии  с католическими обществами и католическим духовенством в России были поставлены под жесткий контроль Министерства внутренних дел. Подвергались жесткому преследованию греко-католики (униаты) и русские католики. Ватикан дважды в 1912 и 1913 гг. в специальных меморандумах царскому правительству указывал на те стеснения, которые испытывали  католики,  и  просил  об  отмене  наиболее  жестких  положений законодательства,  касавшегося  Римско-католической церкви  в  России.  Но  царское правительство  отказывалось  идти  на  какие-либо  уступки. 

Все  это  дает  основания современным исследователям, характеризуя положение римо-католиков в императорской России,  писать:  «Деятельность Католической церкви в стране была поставлена под столь  жесткий  контроль   правительства,   что она  фактически  превратилась   в схизматическую по отношению к Риму церковь».[4]

В годы первой русской революции со всей очевидностью выявилось банкротство самодержавной вероисповедной политики. В обществе нарастали настроения в поддержку вероисповедных реформ, которые должны были обеспечить подлинную религиозную свободу российским подданным, независимо от исповедуемых ими религий, а также снять запреты и препоны на деятельность “терпимых  и гонимых” религиозных организаций. Но даже то немногое, что было сделано в этом направлении после принятия  Указа “Об укреплении начал веротерпимости” (17.04.1905г.) и царского манифеста от 17 октября 1905 г.  к началу Первой мировой войны было отброшено. Потерпели полный крах и попытки либеральных партий в Государственной думе изменить российcкое религиозное законодательство, принять новые вероисповедные законы. Это относилось и к законопроектам, касавшимся католических общин. Страна продолжала жить, по определению кадетов, под режимом несвободы совести. [5]

Одной из политических целей, которую ставила перед собой Россия, вступив в 1914 г. в мировую войну, было возвращение Галиции. Территориальным притязаниям придавалась религиозная мотивация: борьба за «изгнание» католицизма и унии с исконных православных земель и возвращение населения в  «дедовскую» веру. Это неизбежно должно было привести к обострению отношений между униатами и православными  в западной Украине, к осложнению российско-ватиканских отношений.[6]

Позицию главы Униатской церкви митрополита Андрея (Шептицкого), архиепископа Львовского и Каменец-Подольского,[7] к вступлению русских войск в Галицию хорошо передают слова из его обращения к верующим в связи с началом войны и вступлением в нее Австро-Венгрии. «В огне этой страшной войны, — говорил он — куется для нас лучшая доля. По воле Бога — с австрийской державой и династией Габсбургов общая наша доля и недоля. Когда войско нашего императора (Австро-Венгрии – М.О.) победит (а с помощью Бога оно победит), нас ждет лучшая доля. Будьте же до последней капли крови верны императору».[8]

Андрей Шептицкий активно способствовал формированию воинских подразделений «украинских сечевых стрельцов», которые, будучи частью австрийской армии, должны были удерживать русскую армию на границах Галиции, а также выполнять и карательные функции, преследуя тех, кто симпатизировал идее объединения Украины с Россией.

В начале августа 1914 года русские войска вошли во Львов. Митрополит Андрей оставался в своем кафедральном соборе. Вскоре в Русскую администрацию стали поступать сведения о распространяемых в городе и в сельских приходах воззваниях главы Униатской церкви, призывавших верующих оставаться верными Австрийскому государству и не сотрудничать с «врагами и изменниками». На первых порах к митрополиту применили меры морального воздействия. Об этом, в частности, писал в воспоминаниях командующий русской армией А.А. Брусилов: «Я его [Шептицкого – М.О.] вызвал к себе и предложил дать слово чести, что он никаких враждебных действий как явных, так и тайных, против нас предпринимать не будет; на таких условиях я разрешил ему остаться во Львове для исполнения духовных обязанностей. Он охотно дал мне слово, но, к сожалению, вслед за этим начал снова баламутить и провозглашать церковные проповеди явно нам враждебные».[9]

Судьба Андрея Шептицкого летом-осенью 1914 года весьма занимала умы военного и внешнеполитического ведомств России. Его церковно-политическая деятельность вызывала чувство раздражения и желание приостановить ее, а самого митрополита выдворить из Галиции. Но методы при этом намечались разные, и далеко неоднозначными могли быть их последствия. Как показывает изучение архивных материалов, Министерство внутренних дел предполагало «живым или мертвым» доставить Шептицкого в Россию, а при непредвиденных осложнениях во время его ареста даже считало возможным покончить с ним.                                

Министр иностранных дел императорского правительства С.Д. Сазонов, узнав о таком предполагаемом сценарии, в спешном порядке обратился к Николаю II. В письме от 3 сентября 1914 г. он указывал: «Деятельность униатского митрополита Шептицкого была до сих пор весьма вредной для нас и удаление его из края является поэтому вполне обоснованным. Но достигнуть этой цели следует не иначе, как вполне законными и открытыми средствами, например, присуждением его к изгнанию; насильственное же устранение названного иерарха, как ввиду его сана, так и общей известности, которою он пользуется, могло бы лишь придать ему ореол мученичества и сильно подорвать уважение к Русской Государственной Власти».[10]

В конце концов, благоразумие и политический расчет возобладали,  «криминальный сценарий» был отвергнут, а митрополита Андрея выслали в Киев. Здесь он пишет письмо к Николаю II с поздравлениями по случаю объединения «разорванных частей русской земли» и уверяет царя в своей готовности положить «свою жизнь и душу на жертвенный алтарь». Но уловка не сработала,  и арестованный митрополит проследовал вглубь страны по маршруту: Нижний Новгород- Курск- Суздаль- Ярославль.

В глазах российского императора и его правительства Шептицкий был «политическим преступником». В феврале 1915 года разведка обнаружила и представила, по ее мнению, документальные тому подтверждения. В подвале митрополичьего дома во Львове в особом тайнике были найдены секретная переписка с эрцгерцогом Францем-Фердинандом, деятелями националистического «Союза освобождения Украины» в Вене, с командующим легионом сечевых стрельцов, рукописи статей, черновики документов по военным, административным и церковным вопросам.

Особый интерес вызвало послание австрийскому императору         Францу-Иосифу, в котором Шептицкий излагал свой план переустройства «русской Украины» после вступления «победоносной австрийской армии» на территорию России.[11] В существе своем он сводился к созданию на Украине марионеточного военно-политического режима под контролем австро-немецкой военной администрации и во главе с гетманом — Вильгельмом Габсбургом, крещенным униатами Василием Вышиваным.

Обстоятельна была и программа церковных реформ. Она подразумевала  «основательное отделение» Украинской церкви от Русской посредством выведения ее из-под ведения Святейшего Синода, запрещения молиться за царя, исключением из церковного календаря всего, что напоминает о «великоросском и московском», увольнения всех «не подчиняющихся великоросских епископов» и назначения на их место «настроенных по-украински и по-австрийски». В итоге, по мысли митрополита, должно быть создано центральное церковное управление на Украине и осуществлено единство Украинской церкви. Для пущего убеждения властей, Шептицкий писал: «Канонические основания для такой тактики приемлемы с католической точки зрения. С точки же зрения православной — восточной, такая политика является законной, логической и, само по себе, понятной. Я успею получить в Риме утверждение, или, правильнее говоря, уже в большей мере все это подготовил. Православие церкви таким образом не будет затронуто — оно должно быть сохранено, следует его только очистить от Московских влияний».

Арестованный архив униатского митрополита был вывезен в Петроград в распоряжение Департамента полиции. Его изучение умножало и умножало политические претензии к его владельцу. В специально поданной императору Николаю II записке в качестве инкриминируемых Шептицкому «политических преступлений» перечислялось следующее: связь с т.н. «русскими католиками»; нелегальное посещение России; насаждение подпольных униатских центров и эмиссаров; возглавление политического движения т.н. «украинофильства», ставящего своей задачей борьбу с Россией; поддержка «украинского сепаратизма», ставящего целью расчленение России  и  т.д. 

 Составители  справки  резюмировали: «Он [Шептицкий — М.О.] проникнут самой грубой ненавистью и злобой по отношению к Православию и России. И все, что только напоминает эти два термина, вызывает в нем самую отчаянную борьбу». Потому-то Министерство иностранных дел на все обращения и просьбы Ватикана освободить или хотя бы облегчить условия жизни Шептицкого, отвечало, что деяния последнего «имеют чисто политический, а не вероисповедный характер», что и вынудило «пресечь вредную политическую деятельность Шептицкого».[12]

Военные неудачи летом 1915 года привели к тому, что была оставлена не только Галиция, но немецко-австрийские войска захватили почти всю Польшу, часть Латвии, Литвы и Белоруссии. Поражения русской армии, развал экономики, тяготы и лишения, обрушившиеся на население России, с неизбежностью  сказывались на общем обострение внутриполитической обстановки в стране. По меткому выражению П. Милюкова в обществе «атмосфера насыщена электричеством, все чувствуют приближение грозы, и никто не знает, куда упадет удар». И вскоре «удар» пал на того, кого многие считали одним из главных виновников маразма, разъедавшего Двор. Был убит Распутин. В высших кругах, в Государственной думе, в политических партиях чуть ли не открыто говорили о зреющем дворцовом перевороте в пользу наследника Алексея. И это воспринималось как возможный второй удар судьбы по дряхлеющему зданию романовской монархии. Однако история распорядилась по-своему: назревающий переворот произошел не сверху, а снизу, не планомерно, а стихийно.

В течение нескольких последних дней февраля 1917 г. православная монархия в Российской империи рухнула. Уже 3 марта образовавшееся Временное правительство опубликовало Декларацию с разъяснением своего политического курса и задач, к разрешению которых намеревалось приступить немедленно.  Обещались и «религиозные свободы»,  как для граждан России, так и для всех законно действующих религиозных организаций.

6 марта был опубликован указ об амнистии по всем политическим и религиозным делам. Он был восторженно встречен религиозными организациями. В адрес нового правительства поступали приветственные телеграммы и обращения от мусульманских, старообрядческих, армяно-григорианских, армяно-католических, баптистских и евангельских общин. В них выражалась надежда на изменение государственной церковной политики, на утверждение в российском обществе принципа свободы совести.

8 марта Временное правительство по предложению министра юстиции Александра Керенского приняло решение об освобождении из заключения митрополита  Андрея Шептицкого. Кроме того, министру юстиции по соглашению с министром военным и морским поручалось образовать особую комиссию для проверки законности высылки в годы войны из западных областей Украины галичан в Сибирь по обвинению в шпионаже.[13]

Однако порядок государственного управления  церковными делами сохранился прежним. Обер-прокурор входил в состав Правительства, а его права, обязанности и полномочия определялись, как и прежде, Духовным Регламентом Петра I и позднейшими к нему дополнениями. Фактически всевластие обер-прокурора не было поколеблено: без его визы ни одно из определений Синода не приобретало юридической силы и обязательного характера. По-прежнему обер-прокурор оставался связующим звеном между церковным институтом и государством. Первым, как тогда говорили и писали, «революционным» обер-прокурором стал В.Н. Львов — сторонник партии октябристов, член Государственной Думы и Председатель думской комиссии по церковным вопросам.

Временное правительство, формируя свою программу реформ государственно-церковных отношений, исходило из убеждения, что прежний их характер объективно изжил себя. В одной из записок департамента духовных дел МВД в адрес Правительства об этом сказано было вполне определенно: «Падение старого государственного строя привело к необходимости коренного пересмотра всех существующих в России вероисповедных отношений. Старый строй не признавал полной свободы совести и исповедания. Он не допускал свободы вероисповедных переходов, свободы религиозной пропаганды, равенства всех религий и культов перед законом».[14]

Принимая такую оценку  и исходя из того, что российское государство отныне не есть «христианское», а есть – светское (вне­кон­фес­сио­наль­ное) государство, Правительство через обер-прокурора намеревалось провести вероисповедные реформы. Среди них: объявить амнистию всем, кто был осужден по «религиозным делам»; отменить вероисповедные, тесно переплетавшиеся с социальными и национальными, ограничения; обеспечить равенство религий, а также граждан независимо от их отношения к религии;  отменить обязательное преподавание в государственных учебных заведениях Закона Божьего; передать в ведение министерства народного образования церковно-приходские школы; снять ограничения на деятельность старообрядческих, католических, униатских, протестантских и иных религиозных объединений.

Практически сразу же представители ранее «терпимых» и «гонимых» религий признали  «историческую закономерность» падения самодержавия, объявили о поддержке внутренней и внешней политики Временного правительства, а также и его программы по разрешению религиозного вопроса.[15]

Падение самодержавия и объявленная Правительством программа демократических реформ с энтузиазмом воспринимались  в католических кругах России и с еще большим — в Ватикане. Думается, что именно об этом писал в своей телеграмме от 31 марта 1917 г. в МИД России советник  Русской духовной миссии при Святом Престоле Н.И. Бок: «Как подсказывают мне мои наблюдения, наша революция произвела здесь смешанное впечатление. Преобладающим чувством явилось чувство эгоистической радости за интересы католической церкви. Падение прошлого строя означало уничтожение всех вероисповедных стеснений, и открытие новой эры свободы католичества в Россию. При первом же свидании кардинал статс-секретарь не скрыл от меня этой своей радости».[16]

Православная же церковь оказалась в сложном положении. К власти пришли политические силы, по отношению к которым в предшествующие десятилетия она находилась в конфронтации, не принимая «покушений» с их стороны на «полноту самодержавия», права и привилегии Православной церкви, отвергая их видение реформ государственно-церковных отношений.

Только 6 марта было опубликовано синодальное послание, в котором «верные чада Православной церкви» призывались к поддержке Временного правительства. Синод принял к сведению акты об отречении от престола Николая и Михаила Романовых. Отменил обязательное упоминание во время церковных служб имени императора и постановил «возносить моления о благоверном Временном правительстве». Епархиальному начальству рекомендовано было проводить съезды и собрания с непременным принятием резолюций в поддержку новой государственной власти и одновременно призвать приходское духовенство в проповедях и  во внебогослужебное время разъяснять пастве общецерковную точку зрения на происшедшее в России. Указания добросовестно выполнялись и в адрес Синода, и обер-прокурора потоком пошли телеграммы, обращения, послания и приветствия, в которых проклиналось «самодержавное прошлое», утверждалось, что «свершился суд Божий и грозный суд народной воли. Россия воскресла для жизни новой, на святых началах братства, равенства и свободы».

Поступающие из различных регионов страны сообщения свидетельствовали о том, что в обществе, словно по мановению волшебной палочки, улетучивались монархические настроения. В дневнике профессора Московской духовной академии А.Д. Беляева мы обнаруживаем  следующее тому объяснение: «Тысячи революционеров не уронили так самодержавия, монархию, трон и династию Романовых, как эта германка с своим гнусным Распутиным, с своим германизмом, с своей сумасшедшей хлыстовщиной, с своей отчужденностью от России и чуть ли  не изменами в пользу Германии, с отчужденностью даже от всех членов царского дома и чуть ли не с манией величия. А царь повредил себе и монархии безволием, ленью, беспечностью, пристрастием к вину (по-видимому), тугоумным подчинением своей обер-кликуше, неумением управлять, нежеланием, хотя бы на время войны, составить кабинет по образу конституции. Жалкие люди и жалкая теперь, да и прежде, семья, несчастная семья! Нравственно, умственно и культурно обе главы семьи упали еще раньше переворота и окончательного падения». [17]

Весна 1917 года — уникальный период в истории России, характеризующийся бурным проявлением религиозной жизни во всем ее многообразии.[18] Среди проблем, которые активно обсуждала многомиллионная верующая масса, был вопрос о возможных новых отношениях между  государством и религиозными организациями. На то время лишь иерархия и духовенство Православной церкви, да крайние монархические группировки,  отстаивали неизменность прежних  государственно-церковных отношений. По существу, эта позиция противопоставляла Церковь всему разбуженному революцией  российскому обществу.

Во-первых, подавляющее большинство других религиозных организаций выступало за строительство новых отношений между государством и религиозными объединениями на принципах отделения церкви от государства, правового равенства религий и религиозных организаций.

Во-вторых, абсолютное число политических партий России, имевших значительную поддержку во всех слоях общества, в своих программных документах высказывалось за строительство «светского государства», осуждая прежнюю «религиозную политику» в Российской империи. Отсюда требования: отделение церкви от государства и школы от церкви, национализация церковно-монастырской собственности; равенство граждан независимо от их отношения к религии и религиозных организаций; отказ от государственного субсидирования деятельности конфессий, признание за гражданами права на вневероисповедное состояние.[19]

 Эти идеи нашли свое отражение в таких законодательных актах Временного правительства, как  “Об отмене вероисповедных и национальных ограничений” (20 марта 1917 г.) и “О свободе совести” (14 июля 1917 г.), Кроме того, изменения были внесены в ряд разделов российского законодательства: Законы о состоянии, Положение об инородцах, Положение о наказаниях уголовных и исправительных, Устав гражданского судопроизводства, Устав о воинской повинности, Уставы иностранных исповеданий. К примеру, отмене подлежали: наказания за вступление в брак лиц христианского исповедания с иноверцами; писание икон, изготовление крестов и торговлю ими нехристианами и др. Устранялись запреты на: усыновление лиц христианского исповедания нехристианами и наоборот; наследование нехристианами предметов христианского культа; принятие в число присяжных и частных поверенных лиц нехристианского исповедания без разрешения министра юстиции; политическую пропаганду римско-католического духовенства, а также ограничения на строительство синагог и мечетей.

Безусловно, шаги Временного правительства в деле реформирования прежних государственно-церковных отношений и религиозного законодательства отвечали потребностям широких социальных слоев России и в значительной мере они стимулировались запросами населения. Как писал в своих воспоминаниях министр земледелия В.М. Чернов: «Царская Россия передала Временному правительству страну, полную вопиющих неудовлетворенных потребностей. И пронесшийся лозунг «Свобода!» стал для всевозможных слоев народа сигналом властного предъявления своих неотложных нужд, предъявления не всегда сообразного с реальными возможностями столь же неотложного их удовлетворения».[20]

Не были исключением в этом общем хоре и требования конфессий. Временное правительство видело свою основную задачу во взаимоотношениях с ними  в разрешении неотложных проблем, в отмене несправедливых статей царского законодательства, что и должно было привести к облегчению жизнедеятельности иноверных и инославных исповеданий. Публично заявляя о том, что проблема взаимоотношений государства и религиозных объединений может быть решена только Учредительным собранием, правительство сосредоточило свое внимание на текущих проблемах бытия религиозных объединений. Значительная доля работы по-прежнему возлагалась на МВД и, прежде всего на департамент духовных дел иностранных исповеданий. Именно он выстраивал новые отношения между государством и ранее «гонимыми» и «терпимыми» религиозными организациями.

В системе МВД для изучения поступающей от представителей конфессий предложений и для подготовки на этой основе законопроектов было создано Особое совещание по общим вероисповедным вопросам. К его работе привлекались представители различных государственных учреждений, а также  религиозных, научных и общественных организаций. В наиболее сложных случаях вероисповедные законопроекты передавались на рассмотрение особому  органу при Правительстве — Юридическому совещанию. [21]

По представлению МВД многие из обращений религиозных организаций решены были в течение кратчайшего времени. Среди них: проведение мусульманских съездов и избрание высшего мусульманского духовенства; изменение порядка пользования вакуфными землями; утверждение новых инструкций по управлению лютеранских приходов в Гдове, Ревеле и Пскове; проведение протестантских съездов;  предоставление права ламаитам именоваться в официальных документах буддистами.

Весной 1917 г. МВД приступило и к подготовке необходимых материалов для разрешения вопросов, осложнявших государственно-церковные отношения в России  на протяжении десятилетий и даже столетий. К таковым относились положение старообрядцев, автокефалия Грузинской церкви и, конечно, российско-ватиканские отношения, положение католической церкви и греко-католиков в России*.

10 апреля 1917 г. управляющий Могилевской католической архиепархией епископ И. Цепляк обратился к Временному правительству с просьбой принять меры по изменению положения Католической церкви в России.

Правительство образовало специальную комиссию для пересмотра действующих законоположений по делам Римско-католической церкви. К своей работе она приступила в самом начале мая. В ее состав были приглашены представители римско-католического духовенства и ведомства православного исповедания, министерств юстиции, военного, внутренних дел, народного просвещения и науки, общественные деятели. Возглавил ее комиссар правительства С. Котляревский.

Члены комиссии специально оговорили, что принципиальные вопросы отношения государства и религиозных организаций будут решаться  окончательно лишь Учредительным собранием. До его созыва признано было возможным рассмотрение законодательства, относящегося к  практической деятельности Римско-католической церкви. Комиссия исходила из того, что «Римско-католическая церковь при  прежнем строе находилась под строгой и неослабной правительственной опекой». Сложную ситуацию Комиссия объясняла историческими причинами: «Репрессивная политика правительства объяснялась тем, что после польских восстаний 1830 и 1863 гг. правительство смотрело на полонизм и католицизм, как на стихии, чуждые русской государственности, враждебные русской национальности. Правительство преследовало польский элемент, боролось с католическим прозелитизмом, подавляло все проявления римско-католической церковной жизни, видя в  католицизме живую душу польского народа».

Итогом деятельности Комиссии стал законопроект «Об изменении действующих законоположений по делам Римско-католической церкви в России», внесенный в Правительство 10 июля. Через полтора месяца, 25 августа, он был утвержден и 2 сентября опубликован. Согласно ему, основной единицей церковной жизни являлась епархия, во главе которой стоял епархиальный епископ. В сфере епархиального управления и суда он был свободен и независим от какого бы то ни было государственного вмешательства в его деятельность. Епархиальный епископ без участия гражданской власти разрешал ремонт и постройку римско-католических каплиц и церквей, сборы на строительство храмов и на другие религиозные нужды. Он также разрешал открытие приходов, замещение всех духовных должностей в епархии — приходских, капитульных, консисторских и должностей в духовных учебных заведениях. О своих распоряжениях по данным вопросам епархиальный епископ лишь должен был ставить в известность гражданские власти, так как он был ответственен перед правительством за деятельность подчиненных ему лиц и учреждений. По вопросам общего характера, касающимся католической церкви, светские власти должны были сноситься лишь с епископом. Вопрос о назначении епископов отнесен был к ведению Св. Престолу и разрешался он по соглашению с Российским правительством. Кроме того, Римская курия получала возможность учреждения новых римско-католических епархий в России и присуждения почетных папских духовных званий. Римско-католическая церковь согласно этому закону получала право свободно устраивать братства, религиозные общества, духовные конгрегации и монашеские ордена в порядке общего закона о союзах.

Таких прав католическая церковь в России еще никогда не имела. Это открыто признавал и сам Св. Престол.[22]

В последующем внимание комиссии было сосредоточено на таких вопросах, как признание имущественных прав Римско-католической церкви, реформа брачного законодательства, порядок и условия получения государственных ассигнований, признание униатской церкви, реформирование высших органов церковного управления и т.д.

В официозе Временного правительства в информации об одном из заседаний комиссии сообщалось, что было принято желательным «в имущественных делах предоставить Римско-католической церкви полную автономию и, в соответствии с этим, приобретение и отчуждение имуществ в Римско-католической церкви, монастырей и прочих духовных установлений поставить в зависимость от подлежащего духовного начальства названной церкви, освободив ее от существующей ныне обязанности испрашивать по делам упомянутого вида предварительное разрешение светского начальства. Согласно пожеланию католического духовенства признано соответственным, чтобы браки лиц римско-католнческого исповедания с лицами других исповеданий, совершенные одними католическими священниками, признавались действительными; сила этого постановления должна быть распространена на время, предшествующее его изданию. При этом, при наличии смешанного брака между лицами католического и другого исповедания, католикам должно быть предоставлено право вести бракоразводные дела в инстанциях своего исповедания».[23]         

Вопросы о пересмотре и увеличении ассигнований из Государственного казначейства на содержание духовных лиц и учреждений католической церкви рассматривались в законопроекте «О пересмотре ассигнований на содержание Римско-католической церкви, об упразднении римско-католических духовных коллегий и учреждении съезда епархиальных начальников».

Предполагалось прекратить расходование отпускаемых из казны средств, предназначенных на содержание католической церкви, на иные цели, не имеющие отношения к нуждам католической церкви. В частности, особенно несправедливым католическое духовенство считало использование этих сумм на покрытие расходов по содержанию армяно-католического духовенства и Департамента по делам инославных и иноверных исповеданий.

На содержание Римско-католической церкви в России, согласно царскому законодательству, выдавался ежегодно общий кредит, который был эквивалентен недвижимым имуществам и капиталам этой церкви в Западном крае, изъятым из ее ведения в 1841-1843 гг. и сосредоточенным в казенном управлении. Поэтому расходование средств на нужды, чуждые католическому духовенству Западного края, католическая церковь считала необоснованными и несправедливыми.

Законопроектом предполагалось установить фиксированную сумму (более 650 тысяч рублей) выделяемую из государственного бюджета по расходной смете Министерства Исповеданий[24] на содержание римско-католического духовенства и органов церковного управления вне Царства Польского и Холмской губернии. Смета же расходов должна была утверждаться Съездом римско-католических епархиальных начальников.[25]

Законопроект ограничился лишь пересмотром традиционной сметы расходов на нужды католиков. Следовательно, проектируемые объемы денежных отчислений не выражали в полной мере имущественного ущерба, понесенного католической церковью вследствие отобрания у нее недвижимых имуществ, общая стоимость которых с 40-х годов XIX века значительно возросла.

При обсуждении данного законопроекта представители Католической церкви заявили, что ввиду тяжелого финансового положения государства они не настаивают на производстве в настоящее время немедленных расчетов. Однако они оставили за собой право подготовить материалы, которые способствовали бы в будущем, при более благоприятных условиях, установлению полностью того денежного награждения, на которое католическая церковь может рассчитывать.

Вторым положением законопроекта было упразднение Римско-католической духовной коллегии и учреждение в качестве нового органа центрального управления административно-хозяйственными и финансовыми делами Съезда римско-католических епархиальных начальников. Непосредственная организация данного съезда и его исполнительного органа предоставлялась соглашению самих католических начальников.[26]

В силу сложившихся во второй половине октября 1917 г. политических обстоятельств Временное правительство не смогло рассмотреть этот законопроект. Вместе с тем, его содержание достаточно полно характеризует то направление политики государства в отношении Римско-католической церкви, которое можно охарактеризовать как «культурное сотрудничество» с религиозными организациями.

В тесной связи с отношением к Римско-католической церкви новая  государственная власть рассматривала и вопрос о положении униатов, общины которых действовали в ряде городов центральных губерний России и особенно много на Западной Украине.

В пределах Российской империи Униатская церковь никогда не была официально признаваема, а императорское правительство всячески (морально и материально) поддерживало противоуниатскую деятельность государственной Российской православной церкви. В стремлении как можно скорее решить униатский вопрос, который для государства был политическим, а не церковным, подчас использовались и насилие, и административные меры в отношении инаковерующих. И это не было чем-то особенным для политики царской России в вероисповедных вопросах, которая в предшествующее время вся зиждилась на преследовании свободомыслия и инакомыслия, на всемерном ограничении инаковерия.

В годы революция 1905-1907 гг. российская общественность впервые смогла публично выразить мнение о политике государства в отношении униатов, о методах, с помощью которых происходило их  «присоединение» к государственной Православной церкви в 1875 г. Как только в апреле 1905 года был опубликован Указ «Об укреплении начал веротерпимости», первый пункт которого гласил: «Признать, что отпадение от православной веры в другое христианское исповедание или вероучение не подлежит преследованию и не должно влечь за собою каких-либо невыгодных в отношении личных или гражданских прав последствий, причем отпавшее по достижении совершеннолетия от православия лицо признается принадлежащим к тому вероисповеданию или вероучению, которое оно для себя избрало»[27], так сразу же тысячи «воссоединенных» униатов стали переходить из православия в католичество. За 1905-1906 гг. таких набралось более 170 тысяч человек.

Характерное свидетельство об этом времени оставил в своих воспоминаниях митрополит Евлогий (Георгиевский). «При воссоединении, — писал он, — допущено было много ошибок. Не посчитались с народной душой. Вмешалась администрация: губернаторы, полиция… стали народ загонять в православие. Многие приходы переходили фиктивно; появились, так называемые «упорствующие» — лишь на бумаге православные люди, а по существу те же униаты. В условиях фиктивного воссоединения с православной церковью они лишь дичали, тянулись к католическому зарубежью, а с местными православными духовными властями ладили путем хитрых уловок. Иногда из Галиции перебегали к ним униатские священники и тайно, по ночам, их «окормляли».[28]

Об этом же писал и известный российский юрист А.Ф. Кони, которому довелось в конце Х1Х столетия защищать во время судебных процессов униатов. Он назвал “присоединение” униатов к православию в 1875 г. “административным миражом”. Выяснилось, что гминные приговоры были составлены не только не добровольно, но явилилсь результатом настойчивого давления и всяческого воздействия, до угроз включительно, со стороны ближайшего полицейского начальства. “Присоединенные униаты” продолжали сопротивляться этому присоединению и началось масовое их судебное преследование.

Былую позицию властей к Униатской церкви хорошо обрисовал секретарь Российской миссии в Ватикане Н.И. Бок, который неоднократно в своих обращениях весной 1917 г. в МИД России призывал к скорейшему разрешению этой застаревшей, но «самой жизнью поставленной ныне на очередь» проблемы. В частности,  в письме к министру иностранных дел Временного правительства М.И. Терещенко он писал: «В прежнее  время  вопрос  этот  разрешался  крайне  просто. «Законодательство наше знает лишь римско-католиков и армяно-католиков, о греко-католиках оно не упоминает» — говорил Г. Менкин, закрывая униатские храмы и не допуская въезда в Россию русско-подданных католических священников из-за принадлежности их к восточному обряду. Довод, что фактические русские униаты существуют, и что поэтому следует определить положение их в России, не признавался убедительным. Все красноречие миссии оставалось втуне, вопросы ее принимались за риторические. Нынешнее правительство наше, как подтверждает отношение его к Шептицкому, не могло, конечно, остаться на прежней точке зрения и, очевидно, не преминет принять соответствующие решения для устройства униатских дел и создания их епархиального управления. Естественным для сего выходом казался бы путь соглашения с Ватиканом».[29]

Временное правительство последовательно шло по пути легализации Униатской церкви. Вслед за освобождением митрополита Андрея Шептицкого освобождались из тюрем и возвращались из ссылок униатские священники и верующие, арестованные и сосланные за принадлежность к униатству.

К слову сказать, освобождение Шептицкого в православной среде вызвало острое недовольство. Характерный эпизод об этом содержится в воспоминаниях члена Святейшего Синода протопресвитера Николая Любимова. Он передает слова  товарища обер-прокурора А.В. Карташева в связи с сообщением о согласии австрийского правительства лишь посредством выкупа освободить от смертной казни православного священника Рыжова, находившего в пражской тюрьме за «государственную измену». «А мы-то, — записал в дневнике Любимов, —  дураки, именно дураки, не только великодушно отпустили зловреднейшего пропагандиста Шептицкого, но чуть что не с великими почестями проводили его домой; не желали даже и обменять его на кого-либо из наших пленных. И вот за наше поистине дурацкое великодушие чем платят нам изверги-немцы».[30]

После освобождения Шептицкий не терял времени зря, организационно укрепляя Униатскую церковь. В обеих столицах образуются униатские приходы, а затем они начинают действовать в Киеве, Могилеве, Одессе, Екатеринославле, Виннице и Каменец-Подольском. В Петрограде в мае состоялся первый русский собор Греко-католической церкви и учрежден был экзархат Греко-католической церкви, во главе которого был поставлен протопресвитер Леонид Федоров. По настоятельной просьбе Андрея Шептицкого Временное правительство выдало Федорову специальное в том удостоверение. Любопытно, что в Постановлении собора специально оговаривалось, что “считаем для нас в настоящее время необходимым полную независимость Церкви от государства”. [31]

Активность свою Андрей Шептицкий объяснял данными ему   Пием Х полномочиями в отношении учреждения в России католицизма и униатства. Но подлинность этого утверждения остается до сих пор спорной из-за отсутствия документальных материалов. Тогда же отношение к Шептицкому было неоднозначным. Как неоднократно сообщал Н.И. Бок, Ватикан дистанцировался от политической деятельности Шептицкого, открыто не поддерживал его рьяных усилий по насаждению католицизма в России, ибо, как выразился однажды Бок, «на прививаемом им католицизме клеймо, если не австрофильства, то украинского сепаратизма, клеймо, дающее сильное оружие против католичества всем врагам его».[32] Да и русские католики за рубежом были «смущены» и «озадачены» тем, что Русскую церковь организовывал, подчинял себе духовенство и мирян подданный чуждого России государства — Австрии, сенатор вражеской монархии и глава политической партии, доброжелательство которой к России было весьма сомнительно.

Весна-лето 1917 года для Униатской церкви были периодом высшей активности: проводятся съезды, соборы, диспуты, образуются ордена, монашеские общины и приходы; зарождаются печатные издания; организуются встречи с представителями православных, старообрядческих, протестантских общин. Казалось, католицизм в России переживает период бурного возрождения и распространения.

Любопытно, что экзарх Леонид Федоров предостерегал подведомственное ему духовенство от увлечения прозелитизмом, как «легким» путем привлечения к католицизму православной части России. В одном из писем  (от июля 1921 г.) к русскому католическому священнику Александру Евреинову Федоров следующим образом изложил первоочередные задачи католической миссии: «Прозелитизм и обращение отдельных лиц не должны составлять главной задачи нашей миссии, так как это мало поможет Унии. Главной целью мы считаем распространение и популяризацию самой идеи Унии, распространение здравых идей о католичестве и сближение с православным духовенством. Не осветивши российскую тьму настоящим пониманием католичества, нечего и думать о крупных успехах. Мы, конечно, не отказываемся принимать приходящие к нам души, но не ставим это главной целью нашей миссии. Путем прозелитизма можно приобрести, даже в латинский обряд, тысячи душ, но эти тысячи  душ будут только новым препятствием между ними и теми десятками миллионов, которые мы должны привести в «единое стадо».[33]

Вопрос о формировании органов управления «латинской церкви греко-католического обряда» отдан был на рассмотрение Комиссии по делам Римско-католической церкви. Последняя, исходя из того, что согласно вероучению католической церкви, на первое место выдвигается принцип полного единства догмы, а обрядовая сторона признается второстепенной, предложила следующее решение вопроса — распространить на Униатскую церковь те законодательные нормы, которые определяли деятельность и положение католической церкви в России.[34]

Предложение было реализовано включением в законопроект «Об изменении действующих законоположений по делам Римско-католической церкви в России» отдельного пункта (V), гласившего: «Действие законоположения по делам Римско-католической церкви в России распространяется на церковное управление этой церкви всех обрядов, с теми изъятиями, которые будут особо установлены для управления каждого из этих обрядов в законодательном порядке».[35]

Предполагалось, что детальная разработка устройства Униатской церкви в дальнейшем должна будет производиться органами управления, с согласованием этого вопроса с Ватиканом, Временным правительством и представителями данного исповедания. И хотя этому не суждено было сбыться, но все же первый шаг к легализации этой ранее веками не признаваемой церкви был сделан, и в этом была большая заслуга новой революционной власти.

Оценивая в целом идеологию вероисповедных реформ Временного правительства и его  отношение к Римско-католической церкви как конструктивные, выделим главное, что было задумано    и сделано в феврале-октябре 1917 г. — были заложены правовые основы нормализации жизнедеятельности католической церкви в России, что и позволяет считать этот период одной из светлых страниц во взаимоотношениях российского государства и Римско-католической церкви.

После Октябрьской революции 1917 г. новое российское государство (советское) свое отношение к «религиозному вопросу» выразило в декрете об отделении церкви от государства. Он не был направлен на «уничтожение» или «запрещение», как писала в те годы церковная и либеральная пресса. Он создавал правовые условия, формировал общественную обстановку, в которых каждый гражданин мог свободно избрать свое отношение к религии: быть верующими ли неверующим, стать членом любой действующей в стране в рамках закона церкви. Однако реализация декрета в политических и военных обстоятельствах, предшествовавших гражданской войне, а затем и в ходе нее, оказалась для советского государства  делом трудным, подчас трагичным. Именно конкретно-историческая обстановка определяла необходимость введения некоторых ограничений в правах и характере деятельности религиозных объединений. [36]

В начале апреля 1918 г. Совнарком принимает постановление, обязывающее Наркомюст образовать специальную комиссию для выработки в «срочном порядке»  инструкции по проведению в жизнь декрета. В постановлении специально оговаривалось участие в ее разработке представителей религиозных организаций.[37] В состав образованной Наркомюстом Междуведомственной комиссии вошли не только представители наркоматов, но и старообрядческой, православной, римско-католической, греко-католической и других церквей.

Однако жизнь показала, что в таком составе комиссия не может быть дееспособной, оперативно откликаться на нужды дня. Оставался неясным вопрос о ее статусе, полномочиях и характере взаимоотношений с властными органами. К этому добавлялось и глухое сопротивление большого числа  советских чиновников и партийных функционеров, не желавших привлечения к государственной работе чуждого для них элемента – «попов и церковников». 

8 мая Совнарком распустил Междуведомственную комиссию и поручил Наркомюсту образовать особый отдел, занимающийся «религиозными проблемами». Им стал т.н. «VШ-й, ликвидационный отдел», руководил которым П.А. Красиков.[38] Было принято решение в необходимых случаях привлекать к работе отдела представителей религиозных объединений. Среди первых, к кому обратился Красиков, были архиепископ Ропп и Леонид Федоров. Оба дали согласие. В частности, Федоров в ответном письме указал: «Честь имею сообщить, что предложение о принятии участия в работах Отдела – принимаю сам лично. Лишь в случае моей болезни и каких-либо непредвиденных препятствий уполномачиваю заменять меня благочинному русско-католических приходов в Москве о. Владимиру Абрикосову».[39]

Кстати, сохранились и некоторые другие архивные документы, свидетельствующие об определенных контактах между униатами и советскими органами власти.

Так, управделами Совнаркома В.Д. Бонч-Бруевич не однажды ходатайствовал перед Наркомюстом о помощи или поддержке униатов. Когда единственного на всю Москву и окрестности священника Абрикосова призвали в 1918 г. армию, Бонч-Бруевич просил Наркомюст положительно отнестись к просьбе общины оставить его на приходе. «Полагаю – писал управделами СНК,- что такое действительно исключительное обстоятельство должно быть принято во внимание надлежащей советской властью, так как в противном случае эта религиозная община останется без возможности совершать свои требы».[40] И хотя  «ликвидационный отдел» в лице Красикова не соглашался с мнением  управделами[41], но Бонч-Бруевич вновь и вновь пытался помочь русским католикам и греко-католическам.

Уже с первых шагов  в центре внимания УШ-го отдела Наркомюста оказались «ограничительные нормы» декрета. Прежде всего, статьи 12 и 13 декрета.[42] Они специально обсуждались 18 мая 1918 г.  на созванном расширенном совещании отдела. С основным докладом выступил М. Рейснер, который попытался определить правовое положение религиозных и церковных обществ в новых экономических и социально-политических условиях. Из сохранившихся до сего времени протоколов следует, что обсуждение было весьма бурным.

Вот только  один фрагмент этого примечательного документа с выдержками из выступлений работников «ликвидационного» отдела»:

 «Гуковский – Доклад не разъясняет отмеченного в нем противоречия между предоставленным религиозным обществам правом владения и лишением их прав юридического лица. Ибо раз общество как таковое получает право владения, то оно, значит, становится субъектом права. Но быть субъектом права и не быть ни юридическим, ни физическим лицом – юридический абсурд.

Галкин – Допуская, что лишение религиозных обществ прав юридического лица хотя и грешит против юридической стройности, но теперь, в период борьбы, этого права предоставлять религиозным обществам нельзя по политическим основаниям, что особенно ясно хотя бы из патриаршего обращения.

Красиков – также подчеркивает революционное время, и то, что крупные церкви (православная, католическая), безусловно, враждебны Советской власти. Это враги, с которыми нужно бороться и потому никаких послаблений к 12-му и 13-му пунктам декрета допускать нельзя».[43]

Разработка и обсуждение проекта Инструкции о применении декрета об отделении церкви от государства завершились в самом конце лета. 30 августа 1918 г. Инструкция о введении Декрета в жизнь была опубликована в  газете «Известия» как Постановление наркомата юстиции. В ней среди религиозных организаций, на которые распространялись нормы декрета и положения Инструкции, указаны были как Католическая церковь, так и униатские приходы.

Инструкция встретила неприятие не только в православных  рядах, но и среди греко-католиков. К примеру, Леонид Федоров  вместе с членом Всероссийского церковного собора Н.Д. Кузнецовым в письме в Совнарком призывал к отмене Инструкции. Авторы подчеркивали, что если с падением монархии в России и изданием в последующем законодательных актов по вопросам деятельности религиозных объединений для Католической церкви открывалась «возможность жить по своим правилам», то с изданием  Инструкции для католической церкви «создается совершенно безвыходное положение».[44]

Поддержал обращение Кузнецова и Федорова и архиепископ Ропп. В   письме в Совнарком от 10 октября 1918 г. он отмечал, что Католическая церковь ранее «с радостью приветствовала» принцип свободы совести и вероисповеданий, заложенный в декретах Правительства народных комиссаров. Принятая же Инструкция, по мнению Роппа, уничтожила «мирные чаяния и прямо понуждает к решительному протесту». Месяцем позже Ропп просил управделами СНК В.Д. Бон-Бруевича приостановить действие Инструкции и информировал о создании специальной комиссии из богословов и канонистов для выработки предложений от Католической церкви по внесению изменений в текст Инструкции.

 Но власть навстречу просьбам религиозных объединений не пошла. Объяснение тому лежит в политической обстановке в стране. Летом и осенью страна окончательно раскололась. Начались масштабные военные действия противоборствующих в гражданской войне сторон. Усугубило ситуацию и способствовало умножению жертв и страданий народа, сделало исход борьбы неопределенным и тем самым затянуло гражданскую войну — вмешательство иностранных государств, вторжение на территорию России войск немецких, английских, японских, румынских. Добавим к этому установление Антантой военно-экономической блокады Советской России, что было грубейшим нарушением международного права, акцией по существу террористической, немилосердной, варварской, способствовавшей усилению голода, распространению эпидемий в России, повлекшей за собой гибель значительной части населения. 

 В условиях Гражданской войны и интервенции «религиозный вопрос»  для советского государства отодвинулся на третьестепенное место. Если оно и обращалось к каким-либо его аспектам, то к тем из них, которые имели чисто практическое (военное или политическое) значение. К примеру, так было, когда решался вопрос о возможности замены воинской службы в связи с религиозными убеждениями граждан или при освобождении от воинской и трудовой повинности служителей культа.

С окончанием Первой мировой войны и образованием на территории бывшей Российской империи новых независимых государств ареал распространения католицизма и униатства в пределах Советской России резко сузился. К тому же, Сибирь и Дальний Восток, где существовали отдельные районы компактного расселения католического населения, также оказались вне досягаемости советской власти. В силу этих обстоятельств, для Советской республики «католический вопрос» потерял значимость как проблема внутренней политики, но одновременно он становился все более актуальным для внешней политики, ориентированной  на установлении дипломатических контактов с европейскими государствами и обеспечение международного признания Советской России.

 Это подтверждается и теми архивными материалами, которые находятся в нашем распоряжении.

В июле 1919 г. Петроградская ЧК арестовала архиепископа Роппа. В защиту арестованного выступил кардинал П. Гаспарри, обращаясь к  Советскому правительству с просьбой об освобождении архиепископа. Председатель Совнаркома В.И. Ленин поручал расследование инцидента М.Ю. Козловскому, тогда одному из членов коллегии Наркомюста.

В записке  к Ленину Козловский писал: «Архиепископ Ропп, о котором идет речь в телеграмме, задержан в Питере в качестве заложника ВЧК как представитель польской аристократии. Ропп – барон, связанный родством с крупными аристократическими домами Польши и весьма популярен среди верующих поляков. Когда-то, в качестве виленского епископа, фрондировал, и за эту фронду был выслан из пределов Литвы, что, в свою очередь, усилило его популярность. Правда то, что он стар (я знал его лично, встречая его у родственника крупного агрария – графа Броэль-Плятера), но он и содержится в привилегированных условиях (по моим сведениям, под домашним арестом). Титул заложника у Роппа, несомненно, есть».[45] В конечном счете инцидент завершился высылкой Роппа за пределы Советской России.

Острый конфликт между властью и верующими-католиками вспыхнул в Петрограде в начале апреля 1920 г., когда вооруженные лица арестовали и увезли в неизвестном направлении архиепископа Иоанна Цепляка. Рабочие-католики Петрограда писали в Совнарком: «Народ взволнован до последней степени, и духовенству с приходскими комитетами становится все  труднее и труднее удерживать его, и если такое положение будет продолжаться, возможны эксцессы. В виду вышеизложенного мы, делегаты всех римско-католических приходов Петрограда и Москвы, от имени всего католического населения России обращаемся к Вам с просьбой разъяснить нам происшедшее. Католики желают знать, это их законное право, как граждан России,  по чьему распоряжению схвачен обманным образом их горячо любимый пастырь накануне величайшего для всех верующих праздника Св. Пасхи. Кто дерзнул на такое явное надругательство над чувствами католиков и превратил радостный для всех праздник в день скорби и печали. Католическое население России желает знать, почему государственная власть, отказывающаяся от ареста архиепископа и знающая виновников его, не освобождает до сих пор архиепископа. Народ требует от Вас немедленного вмешательства в это позорное дело насилия над беззащитным немощным старцем, немедленного освобождения архиепископа и строгого наказания виновников его ареста».[46]

В инциденте с арестом  Иоанна Цепляка особенно заметно проявился различный подход к «религиозным вопросам» со стороны всесильных советских ведомств – Наркомата иностранных дел и ВЧК. Наркомат воспринимал этот арест, как препятствие к намечавшейся возможности начать мирные переговоры с Римским папой. Потому зам  министра НКИД  М. Карахан в обращении к Дзержинскому просил «не играть в конспирацию» и освободить архиепископа. В ответ ВЧК обвиняло католических иерархов либо в шпионаже, либо  в контрреволюции.

Вопросы положения Католической церкви рассматривались в этот период неоднократно на заседаниях политбюро ЦК РКП(б). К примеру, в октябре 1920 г. горячо обсуждался вопрос о возможном возвращении в Россию митрополита Роппа. В случае положительного решения Ропп предлагал обсудить вопрос о возвращении имущества католической церкви и обещал нейтралитет католической церкви в отношении  советского государства.

Позицию Наркомата иностранных дел выразил Г.В. Чичерин, который говорил: «В настоящее время именно католический церковный аппарат есть одна из главных сил международной контрреволюционной организаций, в частности, антисоветской. Идти на переговоры с Роппом имело бы смысл в том случае, если бы он имел на то формальные полномочия от папского престола. Факт таких переговоров произвел бы сильное впечатление за границей и ослабил бы позицию наших врагов. Наиболее важными являлся бы именно самый факт переговоров о соглашении с нами от имени папского престола. Предлагаю поэтому разрешить въезд в Россию кардиналу Роппу в том случае, если у него будет официальное полномочие от папы. Мы должны гарантировать ему личную безопасность, но мы не обязаны пускать к ему посторонних лиц, и мы можем его изолировать. Если начнутся переговоры, будет не поздно обсудить самые вопросы, подлежащие при этом решениям. В настоящий момент достаточно принять решение о въезде кардинала Роппа».[47]

Отношение Советской России  к «католической проблеме» в период гражданской войны во многом было поставлено в зависимость от внешнеполитической линии Ватикана. О том, какова она была, мы можем судить, в частности, по недавно опубликованной переписке последнего российского посланника при Св. Престоле А.И. Лысаковского[48]. Он прибыл в Ватикан ранней осенью 1917г. и 30 сентября вручил папе Бенедикту ХУ свои верительные грамоты. Однако менее месяца ему пришлось пробыть в данной должности. После Октябрьской революции российские миссии в Риме и Ватикане были закрыты, дипломаты, отказавшиеся признать новую власть, получили отставку. Однако Св. Престол продолжал считать «законным представителем» России Лысаковского, и тот, по крайней мере по 1921 г., исполнял обязанности посланника. Правда, представляя теперь интересы правительства А.В. Колчака и поставляя регулярную информацию как в Омск, так и непосредственно его представителю в Париже С.Д. Сазонову, а также бывшему российскому послу в Риме М.Н. Гирсу.

Из писем Лысаковского следует, что Ватикан весьма благосклонно относился к правительствам, возникшим на территориях, находившихся под Белой армией. Это было следствием не только политических воззрений Бенедикта ХУ, считавшего, что эпоха большевизма в России пройдет так же быстро, как она и установилась в октябре 1917 г. Но и тем, что на «белых территориях» в вероисповедных вопросах реализовывалась политика Временного правительства, в том числе и в вопросах создания благоприятных условий для Католической церкви в России.

К концу 1920 г.  в европейской части России Гражданская война закончилась победой Советов, а остающиеся ее фронты откатывались все далее и далее в Сибирь и Дальний Восток. Россия – страна крестьянская и многое определила позиция этой преобладающей части населения. «Мужик», страдавший более всех в кровавой междоусобице, на себе прочувствовавший и «белую» и «красную» власть, выбор все же сделал в пользу власти советской. Хорошо об этом сказал П.Н. Милюков, как бы подводя итоги Гражданской войны и, обращаясь ко всем тем на Западе, кто призывал к новым военным походам против Советской России: «Вы пренебрежительно говорите о «мужиках», которые не сумели выбрать из 21-й партии…Но я начинаю уважать этих невежественных мужиков. Не мы они, а они провели свою волю, инстинктивно и страстно противясь всем нашим попыткам их «освободить» извне. Они, очевидно, такого освобождения, в таком сопровождении, не хотят: и из-за этого затянулась гражданская война. Пора же перестать упрямиться и всмотреться повнимательнее в то, что действительно происходит внутри России».[49]

 В новых политических обстоятельствах, в рамках новой экономической политики советская власть должна была, отказываясь от приемов и методов «военного коммунизма», находить иные подходы к своей «церковной политике». Религиозные организации  жили надеждой на либерализацию религиозного законодательства, на изменения наиболее жестких норм декрета об отделении церкви от государства.

 Однако ожиданиям не суждено было сбыться.