Религиозная толерантность между уголовным законом и общественной полемикой

Тема толерантности, в том числе религиозной, ассоциируется в российском обществе с темами противодействия экстремизму и даже терроризму. Это само по себе вполне объяснимо, если согласиться с тем, что религиозный фактор в общественной жизни в последние годы становится все заметнее и что религиозно мотивированное насилие, в том числе — террор, становится все большей проблемой для России. Вот и о толерантности говорят все больше.

Казалось бы, чем больше внимания к проблеме, тем больше ресурсов будет направлено на ее решение и тем быстрее и качественнее она решится. Но так бывает не всегда. Втом числе — в случае вовлечения ресурсов государства. Внимание государства к сфере межличностных отношений и их производных, а именно к этой сфере относится вся проблематика толерантности, не всегда бывает благотворно: государство для этого — довольно грубый инструмент. Применение этого инструмента может быть малоэффективно и одновременно наносить ущерб в смежных областях.

В нашем конкретном случае, к сожалению, так и оказывается: религиозной толерантности больше не становится, зато свобода совести оказывается под большей угрозой.

И речь идет не об «эксцессах исполнителя», а о принципиальных ошибках, которые допускаются не только чиновниками и политиками, но и заинтересованной частью общественности, что делает исправление ошибок особенно затруднительным. Таким образом, в этом докладе придется говорить о нормах действующего законодательства и одновременно о некоторых стереотипах общественного сознания.

Самым принципиальным и значительным деянием государства в этой сфере были принятые в 2002 году закон «О противодействии экстремистской деятельности» и ряд соответствующих поправок во многие другие законы, включая закон «О свободе совести и о религиозных объединениях». Авторы закона, очевидно, разделяли широко распространенное мнение, что такие крайне опасные действия, как, например, терроризм, не существуют без соответствующего пропагандистского обеспечения, разумеется — крайне интолерантного. Решено было искоренить и следствия, и причины, для чего их и объединили под общим термином «экстремизм» (или «экстремистская деятельность»), впервые введенным в российскую юридическую практику (точнее, ранее этот термин уже фигурировал в Шанхайской конвенции, подписанной Россией в 2001 г. (ратифицированной — в 2003 г.), но там он означал только деятельность, прямо связанную с насилием).

Закон 2002 года включил в определение экстремизма следующие действия, относящиеся к нарушению религиозной толерантности:

«деятельность общественных и религиозных объединений, либо иных организаций, либо средств массовой информации, либо физических лиц по планированию, организации, подготовке и совершению действий, направленных на:

— возбуждение… религиозной розни;

— пропаганду исключительности, превосходства либо неполноценности граждан по признаку их отношения к религии, <…> религиозной… принадлежности;

2) пропаганда и публичное демонстрирование нацистской атрибутики или символики либо атрибутики или символики, сходных с нацистской атрибутикой или символикой до степени смешения;

3) публичные призывы к осуществлению указанной деятельности или совершению указанных действий«

Эта цитата из закона сама по себе не звучит как угроза свободе совести. «Возбуждение религиозной розни», «пропаганда превосходства» — это формулировки российской Конституции, следовательно, возражать против запрета такого рода деятельности невозможно. Но новизна закона не в отдельных формулировках.

Мы понимаем, что не все, что запрещено, является преступлением, и нарушение разных запретов может влечь весьма различные санкции, в зависимости от общественной опасности деяния. Закон же 2002 года этот принцип игнорирует: «экстремистская деятельность» не ранжируется им по степени общественной опасности, за любую предусмотрены одни и те же санкции. В частности, публичные призывы к осуществлению любой экстремистской деятельности являются теперь составом уголовного преступления по ст.280 УК с верхним пределом наказания — до трех лет лишения свободы. В законе нет никакой оговорки касательно целей и способов использования символики, сходной с нацистской, и свастики в религиозном орнаменте оказываются противозаконными.

Закон предусматривает за любую экстремистскую деятельность очень жесткий механизм ответственности организаций. Любая религиозная организация может быть ликвидирована на основании обнаружения в деятельности всего лишь одного ее подразделения признаков экстремизма. По ст.7 закона, головной организации выносится предупреждение, причем если организация не обжалует его в суде или обжалует и проиграет, ее можно ликвидировать безо всякого иного повода. До сих пор многие авторы пишут, что организации или средства массовой информации могут быть ликвидированы после двух предупреждений в течение года. Эта норма отменена законом 2002 года, теперь ликвидация стала очень простой. По статьям 9 и 10 закона можно обойтись даже без предупреждения, а уж приостановить деятельность организации можно и вовсе без суда.

Очевидно, что во многих религиозных организациях, особенно больших, найдутся люди, допускающие ту или иную так называемую экстремистскую деятельность, например, хотя бы пропаганду превосходства граждан по признаку отношения к религии (например, христиан над мусульманами или наоборот). Следовательно, у государства возник инструмент, позволяющий, в принципе, ликвидировать почти любую религиозную организацию.

Конечно, государство этим инструментом может и будет пользоваться избирательно: воспользоваться им последовательно просто невообразимо, а отказаться от столь удобного инструмента трудно. Например, в деле о ликвидации «Древнерусской инглистической церкви православных староверов инглингов», положительно решенном в Омске в 2004 году, решающим обвинение в адрес инглингов было использование ими символики, сходной с нацистской свастикой (свастика инглингов - красно-синяя и не так расположена, но, конечно, похожа). Известно, что инглинги никакие не староверы, а скорее неоязычники, действительно склонные к национал-радикализму. Но использование запрета на свастику в адрес религиозной общины является опасным прецедентом.

Еще более угрожающие перспективы открываются, если учесть, что религиозные организации распространяют и не могут не распространять вероучительные тексты, составленные не сегодня, а многие сотни лет назад, и этим текстам, по понятным причинам, толерантность не слишком свойственна. Даже если религиозные лидеры будут систематически объяснять, что из интолерантных текстов прошлого следует отвергнуть или переосмыслить по-новому, это вряд ли гарантирует их религиозные организации от угрозы ответственности: во всех случаях дать комментарий просто технически невозможно. А ведь для многие религиозных объединений радикальная реинтерпретация основополагающих текстов в духе толерантности просто неприемлема.

Известный недавний эпизод с обращением огромной (около 500 человек) группы общественных деятелей в Генеральную прокуратуру с требованием закрыть еврейские организации (правда, не только религиозные, но и светские) в связи с тем, что они основываются на интолерантных религиозных текстах, а именно на составленном в XVI веке своде «Шулхан Арух», выглядит нелепо, но соответствует духу, а отчасти и букве, закона 2002 года. То же следует сказать про сходное обращение московских неоязычников, касающееся Библии и Русской Православной Церкви. Конечно, прокуратура не нагрянула с проверкой ни к главным раввинам, ни к Патриарху, но вот в Ставропольском крае по обращению местных русских националистов, аналогичному «письму пятисот», в 2003 году в управление юстиции вызывали представителя местной еврейской общины и требовали объяснений.

Таким образом, государство создало вполне реальный инструмент, пригодный к избирательному принудительному насаждению толерантности, в том числе и в религиозных организациях. То, как он используется — см. «письмо 500-т» и обращение неоязычников, — ясно показывает, что на практике речь идет скорее о культивировании интолерантности и об угрозе давления на религиозные организации.

Совсем другое впечатление производит соответствующая статья Уголовного кодекса — ст.282. После изменений, внесенных в декабре 2003 г., она, напомню, считает уголовным преступлением «действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц» по ряду признаков, включая «отношение к религии», и только если они «совершены публично или с использованием средств массовой информации».

Из статьи исчезла наиболее сомнительная именно в религиозной жизни «пропаганда исключительности, превосходства либо неполноценности граждан по признаку их отношения к религии». Кроме того, широкий и очень неоднозначный по сути термин «религиозная вражда» заменен на более узкий и четкий, сфокусированный на действиях по отношению к конкретным людям. Хотя, конечно, в области человеческих эмоций (ненависти, вражды, чувства достоинства) невозможно добиться идеальной четкости формулировок закона.

Таким образом, интолерантная религиозная риторика не является теперь уголовным преступлением, если только суд не усмотрит в ней прямого возбуждения ненависти к каким-то иноверцам или унижения их достоинства. Иначе говоря, говорить дурно о той или иной вере — не преступление, а вот возбуждать ненависть к ее адептам или оскорблять их — преступление. Конечно, грань тут не столь отчетлива, но хорошо, что она все-таки обозначена.

Очевидно, реформу ст.282 УК можно рассматривать только как первый шаг к отступлению государства из слишком деликатной для него сферы толерантности, но этот шаг важен именно на фоне всеобщего увлечения государственным вмешательством.

Кстати, реформа ст.282 лишний раз подчеркивает абсурдность слишком широкого определения экстремизма. Получается, что по ст.280 УК можно сесть за призывы к деятельности, которая сама по себе не является преступной. Это противоречие могло бы стать основанием для следующего шага — реформы закона 2002 года.

В кругах религиозной общественности постоянно обсуждается вопрос о еще большем вмешательстве государства в дело защиты толерантности — а именно об установлении ответственности за «оскорбление чувств верующих», возможно даже уголовной. Доходит даже до внесения соответствующих законопроектов.

Иногда можно услышать, что ст.282 УК уже такую ответственность устанавливает. Но это неверно. «Чувства верующих» имеют защиту в не столь грозном кодексе — в виде пункта 2 ст. 5.26 Кодекса об административных правонарушениях, где правонарушением признается «оскорбление религиозных чувств граждан либо осквернение почитаемых ими предметов, знаков и эмблем мировоззренческой символики». Само существование этой формулировки в КоАП доказывает, что формулировка УК не означает то же самое: иначе не было бы различия между уголовным преступлением и административным правонарушением.

Но сама эта норма КоАП крайне неудачна, так как объектом защиты в ней избрано нечто очень плохо проверяемое — религиозные чувства. Ведь граждане — очень разные, и их чувства — тоже. Понятно, что религиозные чувства многих православных могут быть оскорблены актом уничтожения иконы, но разве мало православных, чьи религиозные чувства оскорбляет отрицание божественной природы Христа, свойственное мусульманам? Можно спорить о том, всегда ли государство должно наказывать за уничтожение иконы, но очевидно, что современное светское государство не может запретить мусульманам громко провозглашать основы своей веры, даже если это прямо отрицает и умаляет веру других. Примеры можно множить бесконечно. И они показывают, что данная норма закона, во-первых, не слишком удачна в утверждении толерантного поведения — из-за запутанности с ее применением, а во-вторых, ничуть не защищает религиозные группы, так как все они по отношению к кому-то всегда окажутся и нарушителями этой нормы.

С моральной точки зрения оскорбление чувств людей предосудительно, но запрет на такое действие, исходящий от государства, должен быть максимально ограничен. Как еще в 1979 году сформулировал Европейский Суд, «свобода выражения мнения является объектом ряда исключений, требующих, в свою очередь, ограничительного толкования». Разумный компромисс заложен хотя бы уже в пункте 6 ст.3 закона «О свободе совести и о религиозных объединениях», запретившем «проведение публичных мероприятий, размещение текстов и изображений, оскорбляющих религиозные чувства граждан, вблизи объектов религиозного почитания».

Конечно, разведение потенциально интолерантных действий в пространстве не есть идеальное решение (да и не всегда выполнимое), но это хотя бы какой-то практический механизм, к тому же достаточно простой, чтобы верифицироваться и контролироваться средствами государства. К сожалению, в КоАП эта норма не попала, хотя кодекс и принимался значительно позже указанного закона. Лишь на уровне толкования можно предположить, что норма профильного закона ограничивает норму кодекса, но это — не слишком убедительное предположение.

Отношение общественности к законодательному регулированию вопросов, относящихся к толерантности, остается весьма неопределенным. И лишь отчасти дело тут в принципиальных идеологических конфликтах, например, между светскими либералами и православными консерваторами. Существуют проблемы и более общего характера.

Во-первых, в обществе слишком распространено убеждение, что государство силой своего репрессивного аппарата должно защищать граждан от всего дурного, в том числе и от интолерантности. Конечно, у российского государства есть позитивные обязательства в этой сфере, предписываемые Конституцией и международными обязательствами, но, как можно видеть на примере упоминавшихся выше норм, эти обязательства могут толковаться очень по-разному. В общественной дискуссии сами нормы обычно не обсуждаются — и у государства нет стимула что-то корректировать в законодательстве.

Во-вторых, понятие религиозной толерантности понимается чаще не как толерантность к взглядам, вере и поведению конкретного человека или группы людей, а как толерантность к самому вероисповеданию — по аналогии с тем, как межрелигиозные отношения понимаются в первую очередь как взаимоотношения больших религиозных организаций или даже религий в целом. Такое понимание не имеет ничего общего с основами современного российского (и западного в целом) права, защищающего не убеждения, а людей. Поэтому такую «толерантность к вере» трудно использовать при эффективном обсуждении правовой защиты, в том числе в сферах свободы совести или толерантности.

Более того, «толерантность к вере», по существу, имеет смысл только в рамках какого-то конкретного религиозного взгляда на мир. Такая толерантность — предмет богословских диалогов. Светское же общество не может обосновать того или иного отношения именно к вере: у тех, кто не определяет себя в религиозных терминах, нет и инструмента для оценочного суждения о вере. Однако, попытки такого рода постоянно предпринимаются, причем в первую очередь — во имя толерантности.

Классический пример — рассуждениям о «войне ислама против христианской цивилизации», об «агрессивности ислама», наконец, просто о зловредных и опасных «иммигрантах-мусульманах» противопоставляются декларации в духе «у террористов нет религии» и «ислам — религия мира». Обе стороны такой полемики грешат одним и тем же — склонностью к неправомерным обобщениям. Это исламский деятель, выступая в рамках своего религиозного мировосприятия, может заявить, что его вера — основа военного джихада против неверных или, наоборот, основа мира и гармонии в отношениях с ними. Такие высказывания являются выражением убеждений данного религиозного деятеля, влияющего на какое-то количество других мусульман. Если же что-то подобное говорит человек, выступающий не от имени своей мусульманской веры, он делает религиоведческое суждение, причем очевидным образом неверное, так как на наших глазах действуют мусульмане, обосновывающие своей верой самое разное поведение, и немусульмане не имеют права отказать любому из них в праве считать себя мусульманином. Суждение об исламе как о едином субъекте является для немусульманина банальной, но от этого не менее вредной логической ошибкой: заведомо ложные обобщения типа «ислам — религия войны/мира» лишь раздражают множество людей и увеличивают общий уровень интолерантности.

Следует помнить, что люди, со светской точки зрения, лишь частично определяются религией, с которой они себя идентифицируют. Укрепление религиозной толерантности в обществе станет более реальным, если общественность, а за ней и государство, перейдут от обсуждения отношения к той или иной вере к обсуждению отношения к людям и группам людей — так, как это было сделано при упомянутой реформе ст.282 УК. Именно в этом духе следует стремиться интерпретировать конституционные запреты на «разжигание религиозной розни» и тому подобные.

Кроме того, при полном отсутствии общественного консенсуса в том, что является легально допустимым или недопустимым в сфере толерантности, лучше сократить карательные возможности государства: во-первых, правоохранительная система не может продемонстрировать более тонкого понимания толерантности, чем общество в целом, во-вторых, у тех или иных органов государства всегда может возникнуть мотив для манипулирования нормами, в-третьих, для правовой системы в целом вредно, когда существуют мощные и не применяемые на практике репрессивные нормы. Это означает, что следует пересмотреть закон «О противодействии экстремистской деятельности» в сторону сужения определения экстремизма, а также скорректировать упоминавшийся пункт 2 ст. 5.26 КоАП.